Какую поэзию я люблю?

            Есть множество ответов

На непростой вопрос…

Автор

            Сугубо субъективный вопрос. Такими же будут и ответы. Во множественном числе, так как единого быть не может. Даже трактовка вопроса неоднозначна. «Какую» в смысле «чью», или «какие качества поэзии»?  Если второе, то рассуждения могут быть общими и расплывчатыми. Начну с первого.

            Осознаю, что прозвучит самонадеянно, но больше всего я люблю свою собственную поэзию. Я не сомневаюсь в ее художественных качествах – довольно посредственных - и значимости (которая либо отсутствует, либо настолько мала, что учитывать ее не приходится даже мне). Но в любимые я выбираю ту поэзию, которая мне ближе и понятнее всего – какая может быть ближе, чем собственная? Если судить о ней объективно, то, несомненно, ценности в написанных мною строках немного, но я говорю о субъективной стороне, а в моей жизни роль моих стихов огромна: облегчение в трудные минуты, возможность кому-то (себе?) что-то доказать и показать, кого-то заинтересовать, расширить сферы познания мира, да и, наконец, повысить самооценку. Второе важное доказательство того, что ничего зазорного в любви к собственной поэзии нет, - это тот факт, что в каждой строфе, в каждом стихотворении царят мои законы, мои представления о том, как надо писать, отображен процесс достижения мною же поставленных целей. Мне понятен каждый символ, рождающий определенные воспоминания и ассоциации. Конечно, бывает очень приятно, если написанное мной становится близким и понятным кому-то еще, но даже если бы никто и никогда не прочел ни строчки – я бы все равно любила каждую из них, как любят собственных детей, со всеми их недостатками, стараясь по возможности превратить их в достоинства. И, наконец, последнее. Стремление к самосовершенствованию (в творческом плане) и заставляет меня обращаться к мастерам: к тем, кто, не зная того, стали моими учителями, давая мне пищу для размышлений и представление о том, как писать стихи, которые ценятся.

            Я – эгоистичный поэт-винегрет, то есть пишу для себя, и собираю в себе изрубленное-перемешанное, но вычитанное у других, более умелых, признанных и оцененных. Количеством чужого и определяется мастерство – чем меньше, тем больше. Первым среди учителей для меня был Пушкин. У него я учусь ясности, непринужденности, умению находить сотни различных рифм и развивать сюжет, содержание, не сосредотачиваясь на изощренной форме. Хотя Пушкин, скорее, среди уважаемых и ценимых мною, чем среди любимых. (Любите ли вы небо?) У Тараса Шевченко я восхищалась не столько самой поэзией, сколько тем, чем она для него стала: отдушиной, оружием, путем не только самовыражения, но и выражения воли целого народа, а еще его смелостью, желанием писать вне зависимости от обстоятельств, несмотря на многочисленные запреты и преследования со стороны царской власти. Леся Украинка впечатляла своим упорством: туберкулез костей и очень ограниченная подвижность не мешали ей быть свободной в душе и писать гениальные пьесы, сочетавшие в себе стилизацию под различные исторические эпохи или фольклор и современный взгляд на проблемы как ее народа, так и человечества в целом. Эмили Дикинсон очень далека мне своим добровольно-замкнутым образом жизни, но и у нее я училась тому, что для того, чтобы думать и писать, вовсе не обязательно увидеть целый мир: даже в малой его части можно найти красоту, загадку, противоречия, и еще много чего, достойного описания и рассуждения в поэзии. Сергей Бурлаков, отец моего учителя по украинскому языку, пожалуй, не слишком известный за пределами Украины, показал, каким объемным может быть язык; как можно пользоваться чутьем родной речи, используя слова, которые либо не существуют за рамками его стихотворений, либо используются настолько редко, что сложно было бы сказать, что они означают, если вырвать их из контекста, но рисующие яркие и запоминающиеся образы в их рамках. Шарль Бодлер вдохновил своей смелостью перед обществом: непонятый и осмеянный поэт, воспевший что-то, что понятно не всем, - это вполне естественно.

            Знакомство с американскими поэтами-модернистами изменило и расширило мои представления о том, что такое поэзия как понятие. Характерная для их творчества форма – верлибр, и элементы импрессионизма в содержании были для меня чем-то новым и свежим. Пожалуй, мои антирасистские и космополитские взгляды заставили меня обратить особое внимание на поэта «ренессанса Харлема» (Харлем – негритянский район Нью-Йорк-Сити), Ланстона Хьюза. Значительная часть его творчества посвящена проблемам расовой дискриминации как в современной (ему) Америке, так и на протяжении истории существования планеты Земля. Например, в стихотворении «Я тоже» он упрекает Уолта Уитмена в том, что тот не упомянул  в своем стихотворении «Я слышу: поет Америка» афро-американцев, хотя, казалось бы, упомянул всех остальных:

Я тоже пою Америку.

 

Я – темнокожий братец.

Они посылают меня есть на кухню,

Когда компания приходит,

Но я смеюсь,

И ем хорошо,

И набираюсь сил*.

        (* здесь и далее: перевод автора данной работы)

            Лирический герой надеется на то, что в будущем права его и «компании» будут равными, и что:

Никто не посмеет

Сказать мне:

«Ешь на кухне»

Тогда.

 

Кроме того,

Они увидят, как я красив

И устыдятся –

 

Я тоже – Америка.

            Порой от его поэзии веет детской наивностью, даже в самых серьезных вопросах, и это одно из качеств, делающих ее привлекательной и искренней:

                                              

Воля -

Семя силы,

В нужде

Его садили.

Я тоже здесь, среди живых,

Хочу свободы,

Как и вы.

            Особой отметки заслуживает стихотворение «Тоскливый блюз», в котором мастерски передана атмосфера ночного квартала, звуков старого рояля, настроение человека, наигрывающего мелодию:

 

 Мастерством черных рук, белой костью слона

Он заставил несчастный рояль застонать.

О, Блюз!

Раскачав взад-вперед шаткий свой табурет,

Грустный регги играл он, от нот одурев.

Милый Блюз!  

Льется из чернокожей души.

 

            Пожалуй, самыми активными моими учителями (если судить по зачитанности и потрепанности сборников их поэзии) были русские поэты начала ХХ века.

             С детства знакомый, любимый и понятный Есенин, завораживающий умением описывать пейзажи:

 

                                               Еду. Тихо. Слышны звоны

                                               Под копытом на снегу…

 

            - в детском саду на утреннике, наизусть – Деду Морозу в красном пальто. («Расскажешь – получишь подарок.» - «И без подарка расскажу!»)

            Тот же Есенин, только уже взрослый, понятный таким большим, тринадцатилетним, в летнем лагере, в темноте, сразу после отбоя, громким шепотом, чтоб было слышно всем в комнате, но не было слышно вожатым в коридоре:

                                               Этот пыл не называй судьбою,

                                               Легкодумна вспыльчивая связь, -

                                               Как случайно встретился с тобою,

                                               Улыбнусь, спокойно разойдясь.

 

            И улыбка при сравнении восприятия его тогда и сейчас, когда многое совсем по-другому расшифровано и понято, когда строки

                                              

                                               Счастье, - говорил он, -

                                               Есть ловкость ума и рук.

                                               Все неловкие души

                                               За несчастных всегда известны.

 

больше не срывают с места рой вопросительных знаков в голове, которые толпятся и толкаются в поисках разъяснения и ответа, но только натыкаются друг на друга, не имея мусорной кучи (шкатулки с драгоценностями?) собственных воспоминаний, в которой наверняка что-нибудь полезное да отыщется, какая-нибудь консервная банка (скрипичная струна?) прозвучит в унисон и даст ответ.

            Но самым важным, что я открыла для себя у Есенина, была его способность писать о реально происходивших событиях достаточно ярко и откровенно, чтобы можно было их распознать, но при этом сделать это так, чтобы описание реальности не выглядело зарифмованной прозой, не было слишком прямым и примитивным.

            Владимир Маяковский – со своей говорящей фамилией и легко узнаваемым почти каждым словом – «сразу смазал карту будня» в моем представлении о поэзии. Он стал одним из главных моих учителей, объяснив мне популярно, почему рифму «любовь – кровь» стоит избегать, зачем нужно задумываться над каждой строчкой и как быть оригинальным. Даже специально для уроков со мной написал учебник, который я, конечно же, изучила вдоль и поперек: «Как делать стихи?». Близкой и понятной стала просьба «причесать уши», а одним из главных страхов – катастрофа «любовной лодки» «о быт». Стихотворение-наблюдение «Американские русские» пристыдило меня и заставило следить за речью, общаясь с русскими в Америке, и отбило охоту продолжать эксперименты со смешиванием двух языков в поэзии, рифмуя русские и английские слова.

            «Архангел-тяжелоступ» - вот как сказала о нем та, кто в поэзии стала для меня – даже не учительницей, а скорее  мамой. Единственная, чью фамилию упоминать не обязательно, назвав только имя, от которого веет чем-то морским, и всплывает образ Черноморского побережья в Коктебеле. Та, чьи стихи читая, иногда едва сдерживаю (или не сдерживаю) выступающие слезы, если уж слишком напоминает собственные приключения:

                                              

                                               Ятаган? Огонь?

                                               Поскромнее, - куда так громко!

                                               Боль, знакомая, как глазам – ладонь,

                                               Как губам –

                                               Имя собственного ребенка.  

 

            Вот еще один путь написать «про это», не упоминая слова на букву «л». Кто чувствовал то, о чем идет речь, - поймет. Кто не чувствовал – может, им и не нужно?

            О ней столько сказано общего, что сложно добавить что-нибудь новое. А говорить о личном – это как кричать на площади о семейной ссоре.

                                              

                                               Тоска по родине! Давно

                                               Разоблаченная морока…    

           

            Это назло всем, кто пишет слезные стихи о мечте вернуться туда, где родились.

 

                                               Мне все – равно, и все – едино.

                                               Но если на дороге – куст 

                                               Встает, особенно – рябина…

           

            Надрыв, надлом, не выдержавшие нервы – ей тоже знакома эта тоска, только почему-то ей хочется верить больше, чем тем, кто пишет о том, как скучает.

            Если заглянуть в мой винегрет, то ее цветов там будет больше всего. Гениального и преданного А. Блока, загадочного и призрачного О. Мандельштама (как и многих, многих других) замечательно и познавательно читать, восхищаться, но в учебники или учителя (мне) они не годятся. Она же – ее выражения, образы, рифмы, ритмы, взгляды, стиль, темперамент, экспрессия – все так близко и похоже. Как бы только не переучиться, когда сложно будет представить винегрет без цветов.

            А вот еще поэзия, которую люблю уже давно, но совсем недавно узнала, что это – поэзия. Речь идет о русском роке: Юрий Шевчук, Виктор Цой, Борис Гребенщиков… Несколько лет назад мне нравилось подпевать и подпИвать, слушая друзей, игравших на гитаре их песни. Теперь же, вслушиваясь, читая тексты про себя, без мелодии, вижу высококачественную поэзию, со своеобразными рифмами и ритмом, с глубоким содержанием, с современным мне видением мира, с неожиданными сравнениями и образами, как, например, «Алюминиевые огурцы» Цоя, или «Актриса Весна» Шевчука. «Фонограммщик» - это резкое «нет» дешевой, но одновременно дорогой в материальном плане, «фанерной» эстраде, когда Россия упоминается в последний момент, между делом. «Террорист» - переосмысление образа Христа, часто появлявшегося в послереволюционной поэзии. Иван Помидоров здесь – немного сумасшедший человек, слишком уверенный в своих силах, воображающий себя мессией, который должен был открыть людям правду, но его не восприняли, не поняли и осудили:

                                              

                                               «Ради любви к вам пошел я на муки,

                                               Вы же святыни свои растеряли…» -

                                               «Нечего, падла, народ баламутить…»

           

            Не до конца понятно отношение автора к лирическому герою: как будто легкая ирония, а вместе с тем – сочувствие, некий образ отвергнутого и непонятого поэта, который есть и у Шарля  Бодлера в стихотворении «Альбатрос», и у Маяковского в «Скрипка и немножко нервно»:

                                              

                                               я вот тоже

                                               ору –

                                               а доказать ничего не умею!

                                                  

            Борис Гребенщиков тоже затрагивает эту тему, беря на себя ответственность за поиски правды, не поддаваясь соблазнам: «слева и справа, в канаве и в яме, и деньги, и слава, и счастье горстями». Он даже, может быть, зайдет в гости к тем, кто поддался, чтобы обсудить жизнь и смерть, но его, странника, не привлекает домашний семейный уют, он гордо идет дальше:

                                              

                                               А дальше все ветры, обвалы, откосы,

                                               Все глуше ответы, все выше вопросы,

                                               Все тьмою объято, но, Господи Боже,

                                               Ведь если не я, то кто же, то кто же? 

           

            Кроме рок-поэзии, существует множество других ее видов, которые рождаются сейчас: как низкопробного графоманства на многих сайтах в Сети и в текстах поп-исполнителей, так и  качественной, пусть иногда шокирующей, авангардной поэзии Андрея Чемоданова. Глядя в упор на современный литературный процесс, можно любить и восхищаться многими авторами, но сложно разделить их на тех, что останутся в анналах и попадут в школьные учебники через полвека, и на тех, что забудутся, когда несколько раз не устроят себе литературный вечер.

 

            Мой ответ на вторую трактовку вопроса данной работы, «Какая поэзия мне нравится?», достаточно прост и лаконичен: искренняя.     

 

            13.02.2003